Некоторые вещи остаются, даже когда всё другое давно уже кончилось. Цвета и рисунки, текстуры и ощущения под ладонями. Запахи, въевшиеся в клетки до самых костей. Звуки, которые, если услышать на улице, обернешься и вздрогнешь. Если вырос в портовом городе - рыба будет пахнуть не только рыбой, но и морем, рассветами, руганью, мокрым деревом. Это мне один парень сказал, он понимает в таких вещах. Если знаешь, как пахнут вместе соль, костяная пыль и сера поломанных спичек - то уже не забудешь, это я знаю и сам.
Если трахаешься с собственным братом, - да уж, довольно отстойно звучит, - помнишь его всего, не только то, что он делал или там говорил, - вкус пота, вкус спермы, запах гари, лука, машинного масла, мозоли на пальцах, ощущение его улыбки между твоих лопаток, вес руки у тебя на ремне, - а вот после того случая - еще и табачный запах. Странно ведь, да? У нас куча народу дымит, но когда пахнет куревом, я всегда вспоминаю, как он сидел, положив ладонь на колено, поставив локоть на мой учебник, за моим столом, в моей комнате, и ронял пепел на пол.
И из-за этого вспоминать приходится часто.
Когда он приехал, было четырнадцатое апреля, и я к тому времени прожил тут двести сорок семь дней. Это я потом уже посчитал. А тогда про него и не думал - начинался вечер, прозрачный, пахучий, я собирался после лекций заскочить в общежитие, оттуда - за Джесс, а потом взять тачку у Зака и поехать смотреть "Коммодо, остров ужаса".

Я не его сначала увидел: машину. Стояла себе прямо у здания, нагло и с вызовом, солнце проводило яркую полосу по крылу, и я как-то сразу понял, что там не отец, тот бы вот так не оставил машину, да ладно, не знаю я, как это понял, но просто не удивился и всё. А он даже и из машины не вышел, подождал, пока подойду, наклонюсь, упрусь в него взглядом, согнувшись у дверцы.
- Ну, привет, - сказал мне мой братец и лениво убрал руку с руля. Знаете, он тогда не изменился совсем. Потом - да, но уже позже, а тогда я только смотрел на него и думал: ты, блядь, все такой же. Как хорошо, что такой же, чувак. И я, конечно, хоть убей тебе этого не скажу, но я рад тебя видеть.

Я не стал спрашивать, в курсе отец, что Дин сейчас здесь, или не в курсе - по глазам было видно, что нет, чего спрашивать? Просто повел к себе, а он своими разбитыми ботинками ступал прямо по солнечным полоскам на мостовой, и в кармане мелочь бренчала.
Соседа моего не было, уехал до конца недели, вот тогда Дин-то и сел за мой стол, поставил локоть на мой учебник, достал пачку Винстона, колесо зажигалки коротко, сухо защелкало.
- Куришь? - спросил я.
- Как видишь, - ответил он.
И всё. А о чем нам еще говорить-то было? "Как охота? - Отлично", "Как учеба - О, хорошо"? Нет уж, только не с ним.

Затягивался он коротко, неглубоко, словно дымом рот полоскал, и тут меня как ударило - так курят те, кто не умеет. Хотел показать, какой он крутой, а может - чтоб занять чем-нибудь руки. Я скосил глаза на лежащую на столе открытую пачку. Нет всего одной сигареты. Купил на ближайшей заправке. Долбоеб, придурок, Дин. Дин, черт возьми, вот зачем ты приехал?
Я так и ждал, молча, пока он докурит, придурок, а еще потому, что боялся подойти первым. Я подойду, а он мне в морду. Зачем бросил? Ну, отвечай, зачем? И как ему объяснишь.
- Так и будем молчать? - сказал он наконец - коротко, как швырнул. - Отец уехал в Вайоминг, какое-то дело там у него. Сказал ждать. Мы тут недалеко были, ну я и решил прокатиться. Поглядеть, как ты тут обжился.
- Обжился, как видишь, - я пожал плечами, а сам всё смотрел, как двигаются его губы: раньше, давно, сто лет назад, меня это успокаивало круче любых слов - я все движения его рта к тому времени наизусть знал. И не только те, которые связаны с речью. Я...
Я отвернулся. А когда взглянул опять, увидел, что он уже не смотрит мне в лицо: оглядывает руки, ноги, плечи, волосы, как будто производит техосмотр, как будто проверяет, всё ли такое же, каким он это помнит..
Сигарета у него прогорела почти до фильтра, я всё думал, что бы сказать, и, чтоб не молчать уже наконец, произнес его имя - ни к чему не обязывает и ничего ведь не значит, да? - и я не знаю, что он в нем услышал, когда вдруг встал, бросил окурок мне на тетрадь и подошел - схватил меня за волосы и вздернул вверх лицо, я думал, ударит, почти хотел, чтоб ударил, тогда бы можно ударить в ответ и уже не молчать - но он не ударил: поцеловал. И это было больно и зло, пахло табаком, и рот у него был сухой и безвкусный, как после болезни.
Я потом и вспомнить не мог, хотел я или там не хотел, но мне его, наверное, не хватало, как, бывает, в организме не хватает йода, и это было даже не сексом - лекарством, прощением и старой злобой.
Я и не удивился, что Дин помнит, что мы всегда смазку прятали под матрасом. Он даже и раздеваться не стал - схватил за шкирку, заставил встать и толкнул к стене.
И память тела - это одна из тех вещей, которые остаются. Я не видел его двести сорок семь дней, и не спал с ним двести сорок девять, но ноги подводило, когда он вставлял пальцы, влажные, теплые, как всегда, я, наверное, стонал, не помню, и жаль, что тогда я не видел его лица.
Он не хотел, чтобы было больно - никогда не хотел - всё делал медленно, я чувствовал движения его рук, рта и бедер - и я ничего такого не думал, как с Джессикой, вроде "Как я тебя хочу" - только о том, что я это вот заслужил, и еще - что помню его целиком, на слух, на вид, на вкус, на запах, на ощупь, и вот это страшнее всего, потому что с такими вещами уже ничего не поделаешь.
Я кончил первым, только оттого, что он провел костяшками пальцев по моему члену. Всего один раз.
Память тела всегда остается, куда её, суку, денешь.

Дин оттолкнул меня, поправил джинсы и взял вторую сигарету, а мне даже голову повернуть было стыдно. Не оттого, что мы сделали, а оттого, что он опять проиграл, что я опять заставил его проиграть. Дин, Дин. Придурок. Только не говори "Поедем со мной". Я не поеду, а ты опять проиграешь. Дин, чтоб тебя. Ничего не может звучать глупее, чем "Мне так жаль".
"Сэм, хочешь сказать что-нибудь - давай побыстрее" - "Ты вот для этого приезжал?" - "Какая теперь к черту разница".
И всё. Еще постоял, подождал - удержу или нет? Не удержал.
Он ушел таким, как приехал: спокойным, и злым, и разбитым.

За Джесс я так и не не зашел. Лежал у себя до темноты, пытался читать - не вышло. И я тогда думал, что так всё и будет и через десять лет, и через двадцать - я буду адвокатом, женюсь, у меня будет дом, машина, собака и дети, но все равно он так же будет приезжать - раз в год, в два, в десять, - и так же поддаваться, а я - молчать. И всё будет спокойно, но никогда не будет хорошо.
И, пока я засыпал в тот вечер, а Дин где-то недалеко пил пиво и ждал отца, я твердо верил: так оно и будет.

Автор подозревает, что налажал и просит прощения у заказчика и читателей. Дохлый обоснуй и, вероятно, ООС.

Однострочник
Однострочник не сросся. Я не стала отказывать себе в прекрасном и вышла за пределы 200 слов.

Пейринг: Питер/Стайлз.
Размер: 545 слов.
Рейтинг: PG
Предупреждения: возможно ООС.
От автора: написано на заявку Bee4: Питер\Стайлз "Я не бросаю тебя. Я просто ухожу". Причина на усмотрение автора. Кто куда уходит тоже.

читать дальше- Я ухожу, - Стайлз нервно комкает в руках салфетку. – Я не бросаю тебя. Я просто ухожу.
Питер отработанным движением закатывает глаза.
- Три.
- Что три? – дергается Стайлз.
- Ты меня «не бросаешь» в третий раз.
- Прости, - Стайлз краснеет. – Я думаю, что этот – последний.
Питер не спорит. Он молчит, чтобы не сжигать мосты. Бог, конечно, любит троицу. Но Питер очень надеется, что в этот раз пресловутый Бог, или Кришна, или Аллах, или кто там еще, уже, наконец, отстанет от Стайлза.

«Мне нужен какой-то духовный ориентир», - главная тема всех его уходов. Жизнь с оборотнем, который почти в два раза старше, выбивает у Стайлза почву из-под ног, не вписываясь ни в какой из привычных форматов семьи. Наверное, об этом надо было подумать Питеру, когда их отношения только начинались. Но Питер тогда не хотел задумываться ни о чем таком. Он просто хотел Стайлза. Целиком и со всеми родинками.

Сначала Стайлза занесло в протестантизм. Он разучивал псалмы, молился перед едой, ходил в церковь по воскресеньям, а рядом с тумбочкой начал держать библию. Питер не понимал тогда, что все серьезно. Стайлз после каждого очередного посещения церкви становился все мрачнее и мрачнее, пока, наконец, не сообщил, что уходит. Прятал глаза и бормотал, что христианская вера не совмещается с содомским грехом, а оборотни – это язычество.
Питер тихо ошалел от происходящего, но Стайлза отпустил, предложив временно пожить отдельно. Стайлз вернулся через месяц. Потом выяснилось, что кто-то из его знакомых видел одного из священников их прихода в гей-клубе.

Второй раз Стайлза занесло к кришнаитам. Ему шло быть бритым и носить оранжевое. Питер на всю жизнь наелся приторных индийских сладостей и нанюхался дыма благовоний. Но наотрез отказался от вегетарианства, которое для этой веры было обязательным. Стайлз перед каждой едой совершал ритуал, который назывался «предложить еду Господу Кришне». Мясо считалось грязным и недостойным для этого. И Стайлз ушел во второй раз.
Почему он вернулся через несколько недель, Питер выяснить не стал. Стайлз, чувствуя себя виноватым, почти каждый вечер готовил мясные блюда. Питер наслаждался едой. Ну и самим Стайлзом, конечно.

В третий раз случилось мусульманство. Пятикратный намаз, пятничное посещение мечети. Питер даже находил красивым то, как читали Коран – напевно, с гортанными переливами. Но по Корану живущих вместе мужчин следовало карать еще более строго. И Стайлз опять собрался уходить. Не от Питера, просто уходить.

- Я позвоню, - бормочет Стайлз. – Опаздываю на намаз.
Питер обреченно кивает, машет ему на прощание рукой и подзывает официантку, мстительно заказывая вино, которое по Корану запрещено.
Сидит, размышляя, потом находит в телефонной книге давно записанный там номер.
- Алан?
- Питер, - в голосе нет удивления.
- Как ты думаешь, из Стайлза может получиться шаман?
Дитон на том конце провода хмыкает, а Питер терпеливо ждет.
- Может. И очень хороший, - звучит в трубке. – Ты же не хотел этого?
- Я надеялся, что мы будем жить как обычные люди, - вздыхает Питер. – Но ему нужны духовные опоры.
- Что на этот раз?
- Мусульманство.
- Он вернется, - усмехнувшись, утешает Алан. – С его то тягой к свободе.
- Я знаю, - отзывается Питер. – Найдешь ему за это время учителя?
- Найду, - Дитон молчит недолго, потом добавляет. – Я говорил тебе, что духи благосклонны к вашему союзу?
- Не подкупай меня этим, - смеется Питер. – Я уже сдался.

Стайлз звонит через месяц и десять дней и нерешительно спрашивает:
- Привет. Может, поужинаем вместе?